Минский школьник вел дневник во время Второй мировой. Он описал жизнь под оккупацией — вряд ли вы так ее себе представляли

2 марта 2025 в 1740900900
Кирилл Папоротников / «Зеркало»

В Украине уже четвертый год идет война, но в городах далеко от фронта люди, как обычно, работают, воспитывают детей, ходят в рестораны и кино. В Беларуси, несмотря на репрессии и переживания за соседнюю страну, тоже продолжается обычная жизнь с ее радостями и проблемами. И это совершенно естественно. Возможно, раньше, до нынешней большой войны, нам было сложно это представить, но так же люди жили и во время Второй мировой. Минск оккупирован, часть города лежит в руинах, евреи согнаны в гетто (скоро его уничтожат), действуют подпольщики, нацисты регулярно проводят аресты и расстрелы. И при этом в городе работает театр, музеи, показывают кино, а подростки, как всегда, ходят на занятия и думают о любви. Мы почитали дневник, который вел один юный минчанин во время нацистской оккупации. Рассказываем о жизни беларусской столицы во время той войны и о том, чем окончилась история подростка.

Автор этого дневника - Дмитрий Семенов. Он родился в Минске в июне 1926 года, его родители были с высшим образованием - экономисты. Во время Второй мировой войны парень учился в школе, некоторое время подрабатывал в краеведческом музее. 1 января 1943-го, когда Дмитрию было 16 с половиной лет, он начал вести дневник. Записи продолжались до 1947-го. К тому времени парень уже находился в эмиграции: в 1944-м выехал в Германию, жил в беларусских лагерях для перемещенных лиц, а в начале 1950-х перебрался в США, в штат Нью-Джерси. Дмитрий получил образование как политолог, но работал химиком. Умер в 1982-м, когда ему было всего 56.

Дневник Семенова остался у его жены, которая прожила еще почти 30 лет. После ее смерти их дочь Раина в 2011-м передала рукопись в Беларусский институт науки и искусства (Нью-Йорк). В 2012-м он был опубликован отдельной книгой в минском издательстве «Медисонт» под названием «Дзённік 1943−1947».

Любовь на фоне войны

Записи Семенов сначала, с 1 января 1943 года, вел на беларусском языке, затем с 25 апреля - на русском, продолжив так и в новой тетради в октябре-ноябре 1943-го. Затем в дневнике пробел. Вернулся к нему автор перед освобождением Минска, 28 июня 1944-го, и писал уже снова по-беларусски. В цитатах дальше орфографические особенности сохранены.

Вести откровенные записи о политике и ситуации в городе, когда в любой момент в дом могли прийти с обыском, было немыслимо. Иногда Семенов давал почитать свои записи возлюбленной, значит, страницы теоретически могли увидеть и другие люди. Так что оценок действий оккупационных властей в книге нет.

«І той, хто пажадае знайсьці тут у гэтым сшытку, цікавыя перажываньні нейкага юнака, знойдзе толькі апісаньне шэрых дзён суровага ваеннага існаваньня. Тут - столькі дробязей, ня стоячых сапраўднага чалавека, столькі гразі, бруду, што кожны, хто акрамя мяне прачытае гэтыя старонкі, уявіць аўтара зусім, пэўна, не такім, які ён намаляваны на вокладцы, але вайна ёсьць вайна», - признается Дмитрий в начале дневника, имея в виду некий портрет, который был прикреплен к тетради, но потерялся позже.

Иногда автор дневника пребывал в состоянии подавленности. «Як я і ўпэўніўся, няма ніякае цікавасьці пісаць пра кожны звычайны дзень. Яны ідуць і ідуць бясконцаю чарадою, і вельмі рэдка бывае прасьвет у цёмных буднях, калі жыцьцё тваё ўзбагаціцца новым уражаньнем, калі падымецца настрой і мімаволі мы пачнем марыць аб чымсьці казачным, трывожным і хвалюючым. Як ясная зорачка ў цёмным небе сярод шэрых хмараў доўга помнім», - писал он 29 января 1943 года.

Впрочем, оптимизм молодости куда чаще брал верх. 16-летнего юношу больше всего волновали вопросы отношений. Львиную долю записей составляют переживания Дмитрия о девушках. В первые месяцы они посвящены некой Ирине: «Как и всегда, в минуты тяжести душевной, беру Ирочкину карточку и долго-долго смотрю на милое личико, которое в этот момент мне так приятно было-бы видеть не на холодной бумаге, а подле себя. Я так хотел бы поцеловать эти губки, сладость которых я уже попробовал».

А вот запись за 1 июня 1943-го. «Раздается звонок в дверь. "Можно?" - "Можно!!!" Кто бы думал - Ира! Боже, как я был рад! Вот еще одно доказательство Ее любви ко мне. Это самое милое поражение моим подозрениям. Сидела она (хотел сказать долго, но вовсе не долго ведь, пусть бы еще час, день, год не уходило Она от меня). Рассказала о том, что Соня, Соня! обручена с немцем, который сейчас во Франции. Не хочется верить, но Ирочка божится, а я сам видел кольцо на пальце у Сони. Что-то намекала Ира на свое обручение. Неужели это возможно?! Не хочу даже думать. Но с Ирой еще глупости. Уходя, Она присела на кровать ко мне и, крепко обняв, поцеловала. Золотце мое!»

Не все было гладко у юной пары - похоже, у Дмитрия был соперник, и он ревновал девушку к нему. Но тут вмешалась война и подполье. 22 июля 1943 года в Менском театре, работавшем во время оккупации в здании Купаловского, запланировали торжественную церемонию с участием Вильгельма Кубе, генерального комиссара Генерального округа Беларусь, созданного нацистами (в него входила центральная часть нашей страны). Во время его появления там должна была взорваться установленная мина. Но Кубе покинул здание незадолго до взрыва, который произошел вечером во время спектакля «Пан министр». Среди погибших были не только солдаты, но и жители города, и молодежь. Погиб и тот самый соперник Семенова - Ярослав Кушель. Дмитрий эти события не описывает никак. Но позже кратко фиксирует в дневнике свое внезапное решение.

«Решил порвать с Ирой. Что это за новости! Ревела, как белуга, над гробом Кушеля, да так, что даже люди обращали внимание. У нее был я, и нечего рыдать по чужому покойнику, когда близко есть я живой и "любимый", - возмущенно писал Семенов. - Я этого не прощу. И чем скорее я отдам ей письма, записки и карточку - тем лучше. А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!»

После этого записи заканчиваются - вплоть до октября, когда Дмитрий начал вести новую тетрадь. Тогда у молодого человека появилась уже другая дама сердца.

«Не успели дать отбоя тревоге первой, не успел я прийти домой в бешенстве за испорченный вечер, за то, Лена так недоступна, как загудела вторая тревога. Снова я и она на дворе. Снова я отправляю ее домой, потому что еще холоднее, - пишет автор дневника 10 октября 1943 года. - На крыльце она сказала: "Спокойной ночи". Я молчу. Она еще раз. Я молчу. Тогда она спрашивает: "Почему же Ты молчишь?" - "Скажи еще что-нибудь", ответил я. По улице шли немцы, и я будто бы для того, чтобы лучше видеть их и слышать, взошел на крыльцо. Она не уходила. Затем она протягивает руку, я ее крепко сжимаю и притягиваю Леночку к себе…»

Как видно, личная жизнь волновала подростка гораздо больше, чем потенциальная бомбежка.

Новый год, спиритические сеансы и гадалки

Свои записи Семенов начинает с празднования Нового года - то есть с событий ночи с 31 декабря 1942 на 1 января 1943 года. Ее он провел в гостях. «Было даволі весела. Пазнаёміўся з сяброўкаю Зарыны - Тамараю. У карты са Слаўкаю гулялі мала, бо яны вельмі хутка абрыдлі. Але-ж я выйграў 200 марак. Шайкоўскія гулялі занадта азартна (я думаю, што яны гуляюць толькі дзеля таго, каб выйграць). А.С. хутка захмялеў ад паскуднай гарэлкі і зрабіўся дырыгентам ("Лучше песню спой, Валечка"). М.І. у картах крыху махлюе, <…>. Мы моладзь сядзелі амаль што ўвесь час у Зарыніным пакоі. Перапрабавалі шмат гульняў, але ніводная не спадабалася. Такім чынам дасядзелі да 6-й гадзіны і пайшлі дадому. Наогул было добра і вельмі проста», - вспоминает он.

К слову, 200 марок - неплохая сумма для школьника. В примечаниях в книге приводится комментарий общественного деятеля Витовта Кипеля: «Цыгарэты Vesta тады каштавалі 50 марак, махорка "самасейка" - 25, сахарын 10 таблетак на марку; пачак "савецкай" соды 50 марак, бутэлька самагонкі, ад сівухі да першака - 200−600 марак».

Одним из развлечений тогдашней молодежи были спиритические сеансы. На них «вызывали духов», которым задавали разнообразные вопросы. «Увечары прыйшлі Зарына з Наташай. Зарына хацела вярцець сподачак, але ня было ніякага настрою, і Слаўка рагатаў, як мог. Сподачак нават не крануўся з мейсца», - пишет Дмитрий о событиях того же 1 января.

На следующий день домой к Семенову приходила цыганка: «(Давай, молодой, погадаю). Я яе ў хату не пусьціў і гадаць адмовіўся. <…> Я заўважыў, што ў апошні час людзі шмат гавораць аб надзвычайных рэчах (гадалках, гаданьнях, духах, ведзьмах і г. д.)», - добавляет он.

«Гадалак на рынках, а асабліва на Нямізе, якая была дзясяткамі крамаў, было багата. Сядзелі яны ў "задзе" крамы. Найбольш гадалі на картах, але і на "сітах". Уткне войстры канец ножніц у сіта, заплюшчыць вочы і варожыць. Калі сіта пачынае круціцца, значыць "так", калі не закруціцца, то "не". А сядзіць гадалка так, што можа дзьмухаць на сіта, а кліент і не заўважае. Таму ў магазынчыкі ўладальнікі нас, вучняў, не пускалі: нам было відаць, калі гадалка падзьмухвала на сіта», - комментировал эту запись Кипель.

Латынь в оккупированном Минске

5 марта 1943 года Семенов рассказал в дневнике о своих школьных учителях. Чем не впечатления современного подростка, чрезмерно критично настроенного практически ко всем педагогам?

Беларусский язык и литературу преподавал Ращеня, и просоветская его направленность не нравилась юноше. «Ён блытаецца ў фармуліроўках, ня можа правільна напісаць слова "мэтр", выкладае суконнаю моваю так, што пад яго гутарку ніякага канспэкту весьці нельга. Характэрна тое, што пытаўся ў мяне: чы не параю я яму вывучаць нямецкую мову? Які-ж зь яго настаўнік, калі ён пытаецца і шукае рады ў вучня. Дае гэты бяда-настаўнік прыклады тыпу: Наркамздраў, Наркамасьвета і г. д. (речь о советских терминах. - Прим. ред.) <…> Здаецца, да маёй радасьці, што яго ў хуткім часе выкінуць».

Историю преподавал Волосевич. «Гаворыць, старэнькі, ужо рыпячым голасам. На кожнай лекцыі пытаецца, ці не здабыў хто Пічэты (г. зн. падручнік). За гэта яго й празвалі Пічэтаю (Владимир Пичета был первым ректором БГУ, его книги использовались как учебники. - Прим. ред.). Гаворыць "общепонятною" моваю (то есть по-русски. У канспэктах блытаецца, і тое, што павінна стаяць у пачатку, ставіць у канцы».

В то время минские школьники изучали латынь: «Лаціністы. Нікіфараў. Старэнькі таксама чалавек. Выкладаў яшчэ лаціну ў духоўнай сэмінарыі ў Менску. <…> Мае ўсе залатыя зубы і шэпелявіць. Просіць выбачэньня, што вымушаны гаварыць па-беларуску, а не па-расейску. Гоніць сваю лаціну ў хвост і ў грыву. Ледзь-ледзь пасьпяваем. Залішне ветлівы. Выклікае вучня: "Дазвольце, калі ласка, з вамі пагутарыць"».

Физик, профессор Анищенко, любил военную дисциплину: «Прымушае ўсіх стаяць па хвілін 5». Учительница географии, чью фамилию Семенов не знал, «не гаворыць, а сьпявае калыханку. А-а-а, а-а-а, a-a-a-a». Химица - «здаецца, нядрэнны чалавек».

В итоге автор дневника остался доволен двумя преподавателями. Математик, фамилию которого он также не знал, «матэматыку ведае вельмі добра. Мае цудоўны почарк», а учительница немецкого «зусім дзяўчынка. Здаецца, 19 гадоў мае. Мову ведае добра, <…>. Сябруе з дзяўчатамі з нашае-ж групы. Займаецца сама ў 3-й групе».

Кино и театры

Часть свободного времени уходила на подготовку к урокам, но его все равно оставалось много. В дневнике Семенов постоянно упоминает о прогулках с друзьями, о том, что научился танцевать танго, о походах в театр и кино на немецкие фильмы.

«Ад няма чаго рабіць зьявілася думка пералічыць усе фільмы, якія я бачыў <…>, - пишет Дмитрий 6 марта 1943 года. - Паспрабую: "Апошняя рунда", "Стрэлы ў ночы", "Яго найлепшы сябра", "Зорка з Рыо", "Вясёлыя бадзяжкі", "Лёрды і лекаї", "Сем гадоў няўдачы", "Опэрэта", "Кельнэрка Ганна", "Рай халасьцякоў", "Венскія мэлёдыі", "Цірольскія розы", "Кора Тэррі", "Мужчыны павінны быць такімі", "Наша паненка доктар". Здаецца, усё. Не, яшчэ "Масква-Шанхай". Найбольш мне спадабаліся зь іх "Кэльнерка Ганна" і "Опэрэта". Лічу нядрэннымі ўсе астатнія, за выключэньнем Korra Terri, Manner mussen so sein, Stern von Rio, Siben Jahre Rech». По мнению Витовта Кипеля, Семенов так часто ходил в кино, поскольку оно находилось недалеко от его дома.

Кроме этого в дневнике перечисляются названия еще 15 увиденных в театре спектаклей. «Мусіць, усё, ведаю, што бачыў увесь рэпэртуар, за выключэньнем "Пан Міністар" і "Цыганскі барон". <…>. Акрамя ўсяго гэтага слухаў безьліч канцэртаў», - пишет парень.

«28. Нядзеля. Сяньня быў у тэатры, - помечает он 28 марта 1943 года. - <…>. Ставілі "На Антокалі". Так як я быў на прэм'еры, то спадабалася значна менш. Прыглядаесься да артыстаў. І чуецца ўвесь час расейскае "словцо". Наогул было добра». Причина того, о чем пишет автор, - среди актеров было много русских, а театр работал на беларусском языке.

«Не знающие беларусского учили роли с помощью репетитора. Остальные помогали им в произношении. Изучить язык в течение двух-трех недель, конечно, невозможно, и все свелось к тому, что не знающие языка зазубрили текст и произносили его с ужасающим акцентом. "Беларусское" начальство морщилось, но доложило ничего не понимающим немцам, что все в порядке, и драматический театр открыл свой сезон», - вспоминал актер Николай Сченснович, позднее ушедший в партизаны.

Облавы и бомбежки

К этому моменту у читателя может сложиться впечатление о безоблачной жизни в оккупированном Минске. Однако это иллюзия. Война регулярно вторгалась в мир подростков.

«Прыйшоўшы дамоў, днём, знайшоў павестку з паліцыі. Зьявіцца заўтра да восьмай гадзіны раніцы», - пишет Семенов 13 апреля 1943 года.

Это не обязательно было связано с политикой. «Калі прыходзілі павесткі, бывалі праблемы. Паліцыя заўсёды выконвала ролю нейкага бюро: ці то біржы працы, ці сацыяльнага аддзелу (картачкі) ці рэгістрацыі веласіпеду», - комментирует этот вызов Витовт Кипель.

Однако в тот день Дмитрия волнует совсем другое - то, что он узнал о своей знакомой: «Сшытак, што мне перадала Іра, аказаўся дзёньнікам Галі. Ніколі не чакаў ад гэтай дзяўчыны такіх рэчаў. Ніякае маралі. Амаль што прастытутка. Немцы мяняюцца, як у калейдаскопе. Пацалункі, абдымкі і г. д. Даходзіць да таго, што яна з балькона зазывае салдат да сябе».

Именно через такие моменты заметно отрицательное отношение подростка к захватившим город немцам: открыто писать о нем он не рисковал, но в мелочах оно сквозит через весь дневник.

Наутро школьник с отцом пошли в полицию. «[Там] сказалі, што трэба мне ісьці на Біржу ў 5-ы пакой. Папа кажа, што аддам гэтае накіраваньне ў школу. Паліцыянт - на Біржу, папа - у школу. Дайшло да маленькага скандалу». Скорее всего, отец Семенова считался ценным специалистом, раз не боялся спорить с оккупантами.

Через несколько дней, 19 апреля 1943-го, школьник попал в облаву.

«Сяньня наш раён быў абкружаны паліцыяй. Выйшлі мы са Слаўкай з дому ў пятнаццаць па сёмай. Нас і пагналі. Стаяць жаўнеры шчыльна, цераз кожныя 10−20 крокаў. Спачатку пайшлі мы на Паўночны завулак, потым да гэто, потым цераз вул. Апанскага (теперь улица Кальварийская. - Прим. ред.) і цераз Апанскія завулкі кудысь да штучнага возера (предположим, что речь идет о Комсомольском озере. - Прим. ред.). Там нарэшце, ажно каля патачнага заводу, быў кантрольны пункт, і на нашыя пасьведчаньні паставілі літару "К"».

Скорее всего, буква «K» означала «контроль». По словам Витовта Кипеля, проверки документов были такими же частыми, как облавы, было много поддельных документов. «А таму калі ставіўся штамп К або Z і г. д., то нейкі час паліцыя ведала, што дакумэнт сапраўдны».

Школьники - всегда школьники, поэтому не теряли возможности использовать ситуацию в свою пользу: «Неахвота было губляць добры выпадак, каб спазьніцца яшчэ і ў школу. Так і зрабілі; хадзілі па горадзе яшчэ паўтары гадзіны. Ногі забалелі, і пайшлі да школы. Прыйшлі да канца другой лекцыі».

Меньше чем через две недели, 30 апреля, Семенов пишет уже по-русски: «Совершенно нечего было делать после обеда, и я поехал на велосипеде по городу. Мчался я, как ветер, просто в ушах свистело. За полчаса объездил весь центр и вернулся домой».

Выглядит, словно в городе было безопасно, но это вовсе не так. На следующий день, 1 мая, автор дневника отправляется в парк на прогулку: «Настроение получило еще один минус. Пошли. По дороге неприятная стычка с немцами. В результате ее имею опухшую челюсть. Настроение испорчено. В парке постояли и пошли. Ира чего-то боится, а я хотел послушать и посмотреть». Реакция девушки естественна: она, видимо, понимала, что в условиях войны ее парня могли бы расстрелять на месте.

Проходит еще несколько дней, и 2 мая 1943 года советская авиация делает налет на город.

«Не успел я, закончив последнее слово, положить пера, как раздался сигнал воздушной тревоги. К этому более или менее привык наш слух и нервы, и никто не обращает внимания на ревущий так, что стекла дрожат, звук сирены. Но вот загудел самолет. Мы вышли на двор. Внезапно, как хлопушка, треснула осветительная бомба, и на дворе стало светло, как днем, - писал Семенов. - Что было дальше… 2 часа и 30 минут длился кромешный ад. В результате жуткого по ярости своей налета по всему городу бесконечные жертвы и разрушения».

Семья Дмитрия не рисковала ночевать дома.

«В городе царствует паника. У нас на дворе процветают ее противные кусты. М.А. и мама моя вечно в страхе. Ходили после бомбардировки, на следующую ночь, в Зеленый Луг (тогда это деревня. - Прим. ред.). На другую [ночь] к Брандам, где провели чудно время в игре. Проиграл в «21» все деньги. Третью ночь проспали у себя на дворе, но все же не в своем доме. Я спал на диване у Славы. Вещи все сложили Славе в погреб. В квартире страшенная разруха. Ни сесть, ни лечь. Все время хочется спать. Живем, в общем, по-походному. До чего утомляет, действует на нервы такая жизнь».

Наконец, 7 мая подросток пишет в дневнике: «Ночь прошла спокойно. Неизвестно, что принесет грядущая, именно это не дает существовать спокойно. Не жить, а существовать. Итак, ночь прошла спокойно. Я спал в собственной постели. Как это замечательно - снять буквально присохшую к телу одежду и заснуть, крепко заснуть».

Отъезд в Германию и обман советских спецслужб

Летом 1943-го Семенов закончил школу. Затем он работал в минском краеведческом музее и учился в фельдшерской школе.

В ноябре 1943 года записи в дневнике прекращаются. Семенов возвращается к ним 27 июня 1944-го - всего за неделю до освобождения Минска Красной армией. Он отмечает, что фронт уже близко, и сообщает, что прошел Второй всебеларусский конгресс. Юноша пишет об этом как факт, без оценки. От себя добавим, что на конгрессе тогда собрались представители коллаборационистских организаций и других лиц, лояльных по отношению к немецким оккупационным властям. Далее Дмитрий рассказывает, что на следующий день, 28 июня, глава музея Антон Шукелойть отправился в Беларусскую центральную раду и вернулся с новостью, что «прэзыдэнт, сабраўшы ўсіх працаўнікоў, абвесьціў, што кожны павінен ісьці зараз-жа дамоў, узяць самае каштоўнае і неабходнае і сяброў сям'і і зьбірацца як мага хутчэй у памешканьне Рады».

БЦР была местной коллаборантской организацией, созданной немцами на части оккупированной территории Беларуси. Руководил ей Радослав Островский, объявивший себя президентом.

Дмитрий Семенов не работал в БЦР, но его музей явно действовал под крылом этой организации. В советское время, да и в нынешней Беларуси официальные историки обвинили бы парня в сотрудничестве с нацистами. Однако в его дневниках об этом ни слова - очевидно, живя в Минске, подросток попросту считал БЦР легитимной властью и Островского - ее представителем. Для него это была естественная часть жизни, которая сложилась, когда он был еще совсем юным. Кроме того, его друзья и приятели были активистами Союза беларусской молодежи - организации, созданной во время оккупации.

В тот день немцы, убегая из Минска, предложили подконтрольной им местной власти, то есть БЦР со всеми ее организациями, уехать в Германию вместе с ними, так как после прихода советской власти они были бы осуждены как коллаборанты. Друзья и знакомые Семенова догадывались, что их тоже ничего хорошего после освобождения города не ждет, поэтому решили воспользоваться шансом и уехать. Семенов решил действовать так же.

Эвакуация проходила чрезвычайно быстро. «Мы рвалі і мяталі. Бедныя гобэлены! Спачатку сьцізорыкам, а потым проста так рукамі мы выдзіралі іх з рамаў. Манэты ссыпалі ў адну кучу, у драціну, і абвязвалі нейкай анучай. Іконы насьпех закруцілі ў жыдоўскія хламіды і разьбегліся па дамам», - писал он о том, как готовил к вывозу музейные коллекции (возможно, их хотели сберечь от бомбежек и пожаров).

Отец Дмитрия хотел было ехать вместе с ним, но мать уговорить не удалось. В итоге подросток пережил тяжелое расставание с родителями - оба остались в Минске. Что с ними было потом, неизвестно.

«Ужо па дарозе мама пачала адгаворваць мяне ад якой бы ні было паездкі і прасіла застацца тут. Я як быў пастанавіўшы на сваім, так і датрываў да канца - я еду. <…> Маці, плачучы горка, укладала мой рукзак. Бацька, як я бачу, паехаў-бы з прыемнасцю, але маці… <…> Кончылася гэта тым, што я, узяўшы ў руку торбачку з ежай і надзеўшы на плечы рукзак, рушыў да Рады з тым, каб скласьці ўсё там і вярнуцца яшчэ да дому <…> Крыху ўсё ўпарадкавалі, і толькі рушыў бежкі дадому, як чую, Шукелойць крычыць: "Дзіма!" Я абярнуўся, ажно бацька стаіць з пакункам у руках, і зь ім дзядзька з чамаданам. Бацька, глытаючы слёзы, расказаў, што маці плача і нізавошта не хоча ехаць. Ен-жа прынёс мне паліто, марынарку і боты, загорнутыя ў коўдру. <…> Аддаўшы мяне пад апеку Антона Антонавіча, бацька пайшоў хуценька дадому, не азіраючыся, - записал Семенов. - Ён пакінуў мне 200 нямецкіх марак. Цяпер у мяне грошай чорт ведае колькі. У касе атрымаў за месяц, што прапрацаваў, і за тры месяцы наперад».

На следующий день, 29 июня, эшелон вышел из Минска. 3 июля, когда была освобождена столица, он был в Гродно - Красная армия шла буквально по пятам. 12 сентября Дмитрий прибыл в Берлин, а через несколько дней был отправлен в один трудовой лагерь для переселенцев, позже в другой.

«Пры першых променях узыходзячага сонца я аглядзеў сябе. Божа! Як я выглядаў! Чаравікі - белыя ў шэрыя плямы і аблепленыя гразёю. Порткі, хоць я на іх і спаў, выглядалі, як дзьве кілбасы, і на канцах былі забруджаныя. Рукі, граблі пасьля таго, як імі цягнуць з гадзіну па балоце. Твару я ня бачыў, але, думаю, што і ён быў ня лепшы», - писал Семенов 22 сентября 1944 года.

В таких лагерях вместе с товарищами он провел несколько месяцев, затем его с другими беларусами и штабом Центральной рады поселили в баварском городе Амберг, где он позже встретит и окончание войны. Во всех записях, сделанных в этот период в Германии, подросток избегает каких-либо оценок нацистских властей, ситуации вокруг и на фронтах, пишет лишь о повседневности, а когда рассказывает о каких-то столкновениях с немецкими силовиками, делает это кратко и сухо.

И лишь из записи за 23 апреля 1945 года становится ясно, что все это время было в душе у подростка и как он ждал поражения Германии. В этот день Амберг освободили американцы, и Дмитрий дал волю эмоциям.

«Ура-а-а! Яны ўжо тут!!! Ад людзей даведаліся, што танкі 7-й амэрыканскай арміі стаяць на базарнай плошчы. Спачатку не адважваліся, а потым пайшлі глядзець вызвольнікаў. На пустой галоўнай вуліцы выстраіліся ў тры рады (па ходніках і па сярэдзіне вуліцы) амэрыканская інфантэрыя. Залёныя камбінезоны, нязграбныя, накшталт савецкіх, каскі, няголеныя твары самых розных характараў… Але радасьць, радасьць… Падумаць, што больш ня будзе ніякіх трывогаў, ніякі чорт ня скажа табе Auslander (иностранец. - Прим. ред.)», - выплеснул радость подросток и с удивлением отметил, как много среди американцев было темнокожих.

Однако будущее было неясным. 16 июня 1945 года комендант лагеря, где жил Семенов, собрал всех и сообщил следующее: «Я трымаў і бараніў вас, колькі мог. Цяпер-жа выйшаў новы загад аб звароце вас і вам падобных на радзіму. Вы мусіце ехаць. Гэта датычыцца ўсіх тых, што да 1939 года жылі ў Саюзе».

Угроза высылки в Советскую Беларусь шокировала Дмитрия и его товарищей.

«У нас паўстае ціхая паніка. Ня хочацца думаць аб блізкай сьмерці. Але я не паеду!!!», - написал тогда автор дневника. В начале июля в его лагерь приезжали представители СССР, и на этом записи обрываются. Лишь из предисловия к книге можно узнать, чем это закончилось. Оказывается, беларусы смогли убедить советских агентов, что они являются гражданами Польши, и их оставили в покое.

Семенов возобновил записи в 1946-м. Тогда он переехал в баварский город Регенсбург, где находился лагерь беженцев из Восточной Европы. Там действовал и Беларусский комитет, членом которого стал Дмитрий. Были в городе беларусская и украинская гимназии - и подросток закончил последнюю, в книге есть снимок аттестата зрелости. Он посещал философско-теологическую школу, участвовал в общественной жизни, имел оплачиваемую должность в «Беларускім згуртаванні скаўтаў на чужыне» - был помощником скаут-мастера. Начал встречаться с девушкой.

Дневник заканчивается 16 сентября 1947 года: «Гісторыя, якую мела дапісаць жыцьцё, дапісваецца. Буду з Шураю жаніцца. Гэта напэўна». Так и случилось. Еще какое-то время Дмитрий Семенов провел в Германии, а дальше его ждала Америка и новая жизнь.